Часть речи — одно стихотворение автора с ссылками на его публикации в других журналах (обзор)
Дайджест — подборка-сравнение трёх авторов по одному произведению на каждого, анализ поэтик: общее и разное
Паноптикум — музыка, живопись, коллажи и др. — обзор сибирских (томских) авторов
Дайджест — подборка-сравнение трёх авторов по одному произведению на каждого, анализ поэтик: общее и разное
Паноптикум — музыка, живопись, коллажи и др. — обзор сибирских (томских) авторов
?
Нажмите на необходимое Вам имя в списке поэтов выше или выберите категорию для быстрого перемещения по странице.
ПОЭЗИЯ
ЛИРИЧЕСКАЯ ПРОЗА
Максим Бычков
Слово — это сгусток смысла. Собирая эти смыслы в снежки (те же сгустки), писатель запускает их в «Другого».
стихопроза
Максим Бычков — студент направления «Отечественная филология» ТГУ.
Публиковался в альманахе «Десантники из двадцать первого», посвященного поэтам-шестидесятникам (издательство «Перископ-Волга») (2021).
РАССКАЗ ПОТЕРЯВШЕГО КОНТРОЛЬ
Дом – живой. Это я понял, когда вечером выходил из дома и ступил ногой на заплёванную бетонную плиту подъезда, ненароком раздавив подошвой валявшиеся окурки. Ощущалось, что из дома за мной тянется тугая и толстая, как корабельный канат, артерия, к которой подсоединены нервы и прямая кишка.
Мне всегда казалось, что привычка сидеть дома должна чем-то оправдываться. Я не просто скучный домосед. Я – часть моего хозяина, его орган, скрывающийся в брюхе, расчерченном в клетку, словно школьная тетрадь по математике. Он держал нас, своих трудолюбивых муравьёв, взаперти. Чтоб не зашибло каплями дождя или не сбила шальная машина. И мы спокойно жили своими жизнями.
Кто-то всё равно выходил в магазин или, влача пакеты с картофельными очистками и яичной скорлупой, к бутылочно-зелёным контейнерам, но не дальше. Все смирились, что от дома не сбежать, и от этого хотелось побыстрее вернуться с улицы. Открыть железный рот входной двери, услышать знакомый писк домофона, потом на стукающемся о стенки пищевода лифте доехать до родного этажа и шмыгнуть в свою комнату, мучаясь приступами одышки. Комнаты у каждого свои, но обставлены примерно одинаково: стулья, шкафы, антресоли с гнёздышками тараканов, кровати, столы, кухонные раковины, ванны и холодильники. Под потолком негромко жужжа моргает подбитый глаз лампочки. В каждой комнате – окно, через которое виден двор с детской площадкой, засыпанной мокрым острым гравием, и облезшим замком для принцесс, клумбами с чахлыми цветочками и дорогой, на которой время от времени раздавались звуки ворчащих выхлопных труб КАМАЗов. Вдалеке виден край земли. Там чёрные тела труб химического завода держат небо на столбах дыма. Они мерно выходят из их закопчённых глоток и устремляются ввысь, чтобы раствориться в ненавистном голубом цвете и скрасить его своей серостью. Спокойная и благодатная жизнь.
Я люблю вид из своего окна, но сегодня, когда я встал с кровати и посмотрел за стекло своего однокомнатного батискафа, к горлу внезапно подкатила тошнота, и меня потянуло на улицу. Я знал, что снаружи опасно, однако ноги будто сами обулись и вынесли тело из квартиры. Я не понимал, куда я иду, но продолжал спускаться по лестнице, стуча по ступеням тупыми носами ботинок. По лужам колотил дождь, грязь расплывалась по всему двору. Я шёл куда-то и чувствовал натяжение артерии дома. Она всё тянулась и тянулась, словно детская жевательная резинка из автомата, и это ощущение вскоре стало походить на вяжущую боль в зубе. Чувство это не покидало меня на протяжении всего пути, с каждым шагом только усиливаясь. В клубке мыслей можно было разобрать только одну, вьющуюся змейкой среди других: «Мы играем в перетягивание каната». Ноги или дом? Дом или ноги? Это поединок двух сил, двух божеств, свидетелем которого был только я.
Парк. Голые деревья, пытающиеся закрыть костлявыми пальцами свою наготу. Прямоугольная плитка дорожек. Ноги уже скользят от силы натянутой, как струна, артерии. Меня потянуло назад, но ноги упрямо продолжали маршрут вперёд. Теперь каждый шаг был мучителен. Взгляд поминутно мутнел, в глазах начали прыгать мигающие точки, которые позже превратились в целые пятна, похожие на огни трамвайного светофора, – я шёл почти вслепую. Позвоночник трещал от нагрузки, сердце бешено колотилось. Я не помню, дышал ли я вообще. Испуганные пальцы, как солдаты, вжались в землю ладони, прорезали в коже маленькие окопы, из которых тут же заструилась кровь. Согнувшись, я брёл по парку. Несколько раз врезался в прохожих, выслушивая обрывки ругательств. Какая-то старуха в грязном платке несла в авоське бутылку вина. При столкновении со мной она выронила сумку из рук. Бутылка с глухим треском разлетелась на куски, драгоценное вино, пахнувшее голубым небом и горами, потекло по плиткам и обмыло их грязные истоптанные животы. Под злобное старушечье карканье я скрылся за поворотом, в очередной раз ощутив всё большее натяжение артерии.
Она порвалась, когда я подходил к автобусной остановке. Сначала ноги упёрлись в асфальт, поддаваясь силе дома, но потом сделали ещё шаг. Я только успел подумать, что с таким звуком рвётся по швам старая куртка. Тело вдруг выгнуло дугой назад. Ещё шаг. Пришла боль. Раскалённой добела арматурой - по рёбрам, швейные булавки - под ногти, в глазах засели две длинные донорские иглы. Я катался по земле, крича и хрипя от боли. Мне казалось, что в горле тяжело, как ртуть, булькает кровь, и скоро она выльется через рот, прожжёт мне щёки, испепелит зубы, хлынет на землю и на собравшихся вокруг меня каркающих старух шипящим потоком. Во рту стало липко и противно.
Сквозь крик и причет старух прорезался скрип несмазанных тормозов старого ПАЗика. Открылась дверь. Толпа вокруг меня стала постепенно рассасываться: старухи закидывали свои тела в автобус, болтая что-то насчёт дешёвых яиц, которые продают на рынке где-то далеко за городом. Голова гудела от боли, на глазах стали выступать слёзы.
С такими слезами когда-то я пятилетний стоял перед прилавком, глядя на кричащего на меня продавца. Мама ушла взять что-то ещё, оставив меня в очереди. Наши продукты уже пробили, и продавец злилась на меня за то, что я, такой малорослый идиот, не могу заплатить ей. Люди в огромных шубах, укутанные с головы до ног и стоявшие за мной, злились на меня и на маму. Они толкали меня, кричали что-то. Я помню только отрывки:
«Не могла своего зверёныша с собой забрать… Уродина… Из-за таких и страна развалилась… Ревёт, сучий сын… Чтоб их разорвало…»
Я нащупал в кармане монетку в десять рублей и, протянув свою руку с болтающейся на рукаве варежкой, положил её в лоток для мелочи с надписью «СПАСИБО ЗА ПОКУПКУ». Крики на мгновение стихли. Я покосился на продавщицу. Её пунцовое, как разодранное колено, лицо готово было разорваться от злости. Она размахнулась своей мозолистой рукой и ударила меня по щеке. Щёку как будто прошило швейной машинкой. Я упал, ударившись головой о кафель…
Сквозь муть я увидел маячащую передо мной спину в синей ободранной куртке, над которой высилась замызганная серая шапочка с тканевым цветком. Рядом с ней — пальто, из-под воротника которого выглядывала рваная розовая футболка. В ноздри бил такой запах гнилого лука, капусты и пота, что мой живот моментально скрутило. Опустив руку вниз, я почувствовал под пальцами слегка влажную кожу сиденья. Не помню, как и когда я забрался в автобус. Вокруг были старухи. Жадно пожирающие скользкие пирожки с капустой, плюющиеся своими беззубыми ртами при разговоре и смехе, поющие протяжные песни, похожие на похоронные завывания, старухи. Было трудно различить в полутьме их лица, все черты лица сливались в большие морщинистые рты, беспрестанно двигающие губами. Сквозь надоедливый писк в ушах слышны были их крякающие разговоры, иногда прерываемые визгливым свиным смехом.
Я решил не смотреть на них, отвернулся и прислонился лбом к холодному стеклу. За ним мелькали городские улицы, по которым текли реки из грязной дождевой воды и спешили закутанные в куртки и пуховики пешеходы. Дома пролетали один за одним — все одинаково серые. В некоторых окнах уже зажгли свет. Сползавшие по стеклу капли дождя перерезали его, безжалостно разбивали на мелкие кусочки.
Зачем я еду? Куда? На эти вопросы я никак не мог найти ответа. Жизнь вставала передо мной незримой стеной, огороженной заполненным водой рвом, скрывающем в себе цепкие щупальца водорослей. Я путался в них, пытался выбраться, но только больше увязал в тонких сетях. Одежда, разбухшая, намокшая до невозможности, тянула меня на дно, в неизвестность. Я не мог сопротивляться этому, да и не хотел. Не хотелось вообще ничего. Мой родной дом разлетелся грудой опавших листьев, собранной каким-то старательным дворником. Его больше не было. Не было и самого меня. Кто я теперь? Я еду непонятно куда, у меня болит живот от голода и страха, в глазах до сих пор стоит муть, а в горле осела противная сухость. Мою голову разрывают мысли. Тупая боль режет меня на куски. Мои руки… Это мои руки? Это моя голова? Это мои мысли? Это всё не моё! Это чужое, взятое напрокат или в аренду. Меня уже нет, от меня ничего не осталось. Если я сейчас нащупаю в кармане телефон, позвоню матери, узнает ли она меня? Может и узнает. Спросит, не голодаю ли я и здоров ли. «Нет, не голодаю. Да, здоров». Но я не узнаю себя…
Щелчок. Я открыл глаза. На сиденьях никого не было. На полу – грязные разводы от старых ботинок и туфель. Салон опустел. В углу смутно виднелась карта маршрута и чернели цифры тарифа. Через запотевшее оконное стекло ничего нельзя было разобрать. Одно было ясно: автобус не двигался. Откуда-то повеяло холодом, из-за чего я поёжился и осмотрелся. Двери были открыты. Я встал с места и спустился по ступенькам.
Небо нависло надо мной сизым океаном. Под ним расстилалось поле, шепчущее пригибающимися от ветра колосьями овса. Они, как волны, медленно и вальяжно шевелились, и казалось, что в этой массе кто-то бегает. Дорога, по которой мы ехали, была длинным мостом через эту тоскливую безмятежность. Тишина. Только шёпот колосьев. Оглянулся. Автобуса уже не было. Он просто растворился в воздухе. Страха не было. Живот больше не крутило, глаза больше не закрывала плёнка мути. Позади меня было такое же море колосьев, среди которого я заметил что-то большое и серое, похожее на слона. Оно манило меня, звало к себе, будто желая разделить со мной тишину. Я не отрывал взгляда от него. Двигался медленно, тяжёлыми ногами переходя дорогу, и в конце концов врезался поле. Колосья тут же обступили меня, я оказался в них по пояс. Но серый предмет — крыша какого-то старого здания — всё манил меня. И я, поколебавшись с минуту, двинулся к нему, ломая хрустящие тела колосьев ботинками.
Посреди поля, среди прибитой к земле травы, возвышался старый деревянный коровник. Его стены из старых, высохших досок, покрытых кругами ржавого цвета лишайников, еле держали на себе проломленную крышу с остатками шифера, будто стараясь сохранить последнее, что осталось от их прошлой жизни. Стены помнили ещё мычание коров в стойлах, запах навоза, сена и парного молока, стекающего по стенкам железного ведра одинокой доярки, въелся в них, казалось, способных рассыпаться от малейшего к ним прикосновения. Время прошло, коровник теперь никому не был нужен, всё живое покинуло его, но он продолжал стоять. Когда-то его стены должны были с протяжным скрипом повалиться вовнутрь, продавленные крышей, и похоронить под собой, печально вздохнув, всю многолетнюю сухую траву и память. Но они всё ещё держались, скреплённые временем, прижатые друг к другу ветрами и сбитые грозами, и не мыслили никакого другого для себя существования. В любой момент они могли вспыхнуть от удара молнии или от полевого пожара, но всегда выстаивали любое испытание, лишь на досках можно было рассмотреть тёмные полосы от огня. Ветер гулял в щелях стен, свободно залетая в огромную дыру в крыше, скалящуюся обломками балок и стропил, гонял в полутьме по углам пустых стойл клубки травы и обрывки полуистлевших тканей, оставшиеся от подолов доярок. Дверь тихонько скрипела, огромные петли давно проржавели. Весь коровник сам походил на скелет коровы, большой и старой, разлёгшейся на покой среди овса и тихонько умершей под серым небом.
Я обошёл его кругом, заглянул внутрь. Там, в его чреве, было холодно и мрачно, но чувствовалось присутствие какой-то необыкновенной жизни, чего-то максимально родного и живого. Я подошёл к его стене, опёрся на неё и под скрип досок сполз вниз, усевшись на траву. В кармане нашлась давно забытая пачка сигарет. Закурив, я посмотрел на дыру в крыше. Сквозь неё были видны небеса, всё такие же серые, но теперь смотрящие на меня со скорбной надеждой, как Богоматерь. Дым от сигареты тянулся вверх, уходил в дыру, растворяясь в небе. Теперь и я сам держал его, на маленьком столбике своего дыма. Всё вокруг молчало. Молчал и я. И в этом молчании медленно текла сама жизнь.
Полчаса спустя я уже ехал на автобусе домой. В салоне никого не было. Далеко позади остались поля и старый коровник. Я смотрел в окно и видел, как медленно приближается ко мне город. Но я уже ничего не боялся. Откинувшись на спинку кресла и вспоминая доски коровника, я представил себе большое зелёное поле, реку, сверкающую своими мокрыми боками на солнце, и стадо коров, спокойно пощипывающих траву под безгранично чистым и удивительно мирным небом.
Комментарий Даниила Пяткина:
В орнаментальной прозе Максима наррация разворачивается как реализация антропоморфной метафоры: дом — утроба. Пуповина существования, телесно-онтологическая память места — с одной стороны, связывает, «контролирует» бытие героя-нарратора, а с другой — выступает необходимым звеном на пути самоопределения и жизненной инициации. Разорвать пуповину, выйдя на новый уровень реальности, — вот экзистенциальный ритуал, который Максим пытается совершить с не искушённым натурализмом и сквозной метафорикой читателем.
Слово автора:
«Слово — это сгусток смысла. Собирая эти смыслы в снежки (те же сгустки), писатель запускает их в «Другого». От поэта остаётся только взгляд, брошенный в мир. Мои тексты — это уже отдельное от меня, «не-Я», это вещи сами по себе. Я могу только регулировать оптику», — М. Бычков.
Публиковался в альманахе «Десантники из двадцать первого», посвященного поэтам-шестидесятникам (издательство «Перископ-Волга») (2021).
РАССКАЗ ПОТЕРЯВШЕГО КОНТРОЛЬ
Дом – живой. Это я понял, когда вечером выходил из дома и ступил ногой на заплёванную бетонную плиту подъезда, ненароком раздавив подошвой валявшиеся окурки. Ощущалось, что из дома за мной тянется тугая и толстая, как корабельный канат, артерия, к которой подсоединены нервы и прямая кишка.
Мне всегда казалось, что привычка сидеть дома должна чем-то оправдываться. Я не просто скучный домосед. Я – часть моего хозяина, его орган, скрывающийся в брюхе, расчерченном в клетку, словно школьная тетрадь по математике. Он держал нас, своих трудолюбивых муравьёв, взаперти. Чтоб не зашибло каплями дождя или не сбила шальная машина. И мы спокойно жили своими жизнями.
Кто-то всё равно выходил в магазин или, влача пакеты с картофельными очистками и яичной скорлупой, к бутылочно-зелёным контейнерам, но не дальше. Все смирились, что от дома не сбежать, и от этого хотелось побыстрее вернуться с улицы. Открыть железный рот входной двери, услышать знакомый писк домофона, потом на стукающемся о стенки пищевода лифте доехать до родного этажа и шмыгнуть в свою комнату, мучаясь приступами одышки. Комнаты у каждого свои, но обставлены примерно одинаково: стулья, шкафы, антресоли с гнёздышками тараканов, кровати, столы, кухонные раковины, ванны и холодильники. Под потолком негромко жужжа моргает подбитый глаз лампочки. В каждой комнате – окно, через которое виден двор с детской площадкой, засыпанной мокрым острым гравием, и облезшим замком для принцесс, клумбами с чахлыми цветочками и дорогой, на которой время от времени раздавались звуки ворчащих выхлопных труб КАМАЗов. Вдалеке виден край земли. Там чёрные тела труб химического завода держат небо на столбах дыма. Они мерно выходят из их закопчённых глоток и устремляются ввысь, чтобы раствориться в ненавистном голубом цвете и скрасить его своей серостью. Спокойная и благодатная жизнь.
Я люблю вид из своего окна, но сегодня, когда я встал с кровати и посмотрел за стекло своего однокомнатного батискафа, к горлу внезапно подкатила тошнота, и меня потянуло на улицу. Я знал, что снаружи опасно, однако ноги будто сами обулись и вынесли тело из квартиры. Я не понимал, куда я иду, но продолжал спускаться по лестнице, стуча по ступеням тупыми носами ботинок. По лужам колотил дождь, грязь расплывалась по всему двору. Я шёл куда-то и чувствовал натяжение артерии дома. Она всё тянулась и тянулась, словно детская жевательная резинка из автомата, и это ощущение вскоре стало походить на вяжущую боль в зубе. Чувство это не покидало меня на протяжении всего пути, с каждым шагом только усиливаясь. В клубке мыслей можно было разобрать только одну, вьющуюся змейкой среди других: «Мы играем в перетягивание каната». Ноги или дом? Дом или ноги? Это поединок двух сил, двух божеств, свидетелем которого был только я.
Парк. Голые деревья, пытающиеся закрыть костлявыми пальцами свою наготу. Прямоугольная плитка дорожек. Ноги уже скользят от силы натянутой, как струна, артерии. Меня потянуло назад, но ноги упрямо продолжали маршрут вперёд. Теперь каждый шаг был мучителен. Взгляд поминутно мутнел, в глазах начали прыгать мигающие точки, которые позже превратились в целые пятна, похожие на огни трамвайного светофора, – я шёл почти вслепую. Позвоночник трещал от нагрузки, сердце бешено колотилось. Я не помню, дышал ли я вообще. Испуганные пальцы, как солдаты, вжались в землю ладони, прорезали в коже маленькие окопы, из которых тут же заструилась кровь. Согнувшись, я брёл по парку. Несколько раз врезался в прохожих, выслушивая обрывки ругательств. Какая-то старуха в грязном платке несла в авоське бутылку вина. При столкновении со мной она выронила сумку из рук. Бутылка с глухим треском разлетелась на куски, драгоценное вино, пахнувшее голубым небом и горами, потекло по плиткам и обмыло их грязные истоптанные животы. Под злобное старушечье карканье я скрылся за поворотом, в очередной раз ощутив всё большее натяжение артерии.
Она порвалась, когда я подходил к автобусной остановке. Сначала ноги упёрлись в асфальт, поддаваясь силе дома, но потом сделали ещё шаг. Я только успел подумать, что с таким звуком рвётся по швам старая куртка. Тело вдруг выгнуло дугой назад. Ещё шаг. Пришла боль. Раскалённой добела арматурой - по рёбрам, швейные булавки - под ногти, в глазах засели две длинные донорские иглы. Я катался по земле, крича и хрипя от боли. Мне казалось, что в горле тяжело, как ртуть, булькает кровь, и скоро она выльется через рот, прожжёт мне щёки, испепелит зубы, хлынет на землю и на собравшихся вокруг меня каркающих старух шипящим потоком. Во рту стало липко и противно.
Сквозь крик и причет старух прорезался скрип несмазанных тормозов старого ПАЗика. Открылась дверь. Толпа вокруг меня стала постепенно рассасываться: старухи закидывали свои тела в автобус, болтая что-то насчёт дешёвых яиц, которые продают на рынке где-то далеко за городом. Голова гудела от боли, на глазах стали выступать слёзы.
С такими слезами когда-то я пятилетний стоял перед прилавком, глядя на кричащего на меня продавца. Мама ушла взять что-то ещё, оставив меня в очереди. Наши продукты уже пробили, и продавец злилась на меня за то, что я, такой малорослый идиот, не могу заплатить ей. Люди в огромных шубах, укутанные с головы до ног и стоявшие за мной, злились на меня и на маму. Они толкали меня, кричали что-то. Я помню только отрывки:
«Не могла своего зверёныша с собой забрать… Уродина… Из-за таких и страна развалилась… Ревёт, сучий сын… Чтоб их разорвало…»
Я нащупал в кармане монетку в десять рублей и, протянув свою руку с болтающейся на рукаве варежкой, положил её в лоток для мелочи с надписью «СПАСИБО ЗА ПОКУПКУ». Крики на мгновение стихли. Я покосился на продавщицу. Её пунцовое, как разодранное колено, лицо готово было разорваться от злости. Она размахнулась своей мозолистой рукой и ударила меня по щеке. Щёку как будто прошило швейной машинкой. Я упал, ударившись головой о кафель…
Сквозь муть я увидел маячащую передо мной спину в синей ободранной куртке, над которой высилась замызганная серая шапочка с тканевым цветком. Рядом с ней — пальто, из-под воротника которого выглядывала рваная розовая футболка. В ноздри бил такой запах гнилого лука, капусты и пота, что мой живот моментально скрутило. Опустив руку вниз, я почувствовал под пальцами слегка влажную кожу сиденья. Не помню, как и когда я забрался в автобус. Вокруг были старухи. Жадно пожирающие скользкие пирожки с капустой, плюющиеся своими беззубыми ртами при разговоре и смехе, поющие протяжные песни, похожие на похоронные завывания, старухи. Было трудно различить в полутьме их лица, все черты лица сливались в большие морщинистые рты, беспрестанно двигающие губами. Сквозь надоедливый писк в ушах слышны были их крякающие разговоры, иногда прерываемые визгливым свиным смехом.
Я решил не смотреть на них, отвернулся и прислонился лбом к холодному стеклу. За ним мелькали городские улицы, по которым текли реки из грязной дождевой воды и спешили закутанные в куртки и пуховики пешеходы. Дома пролетали один за одним — все одинаково серые. В некоторых окнах уже зажгли свет. Сползавшие по стеклу капли дождя перерезали его, безжалостно разбивали на мелкие кусочки.
Зачем я еду? Куда? На эти вопросы я никак не мог найти ответа. Жизнь вставала передо мной незримой стеной, огороженной заполненным водой рвом, скрывающем в себе цепкие щупальца водорослей. Я путался в них, пытался выбраться, но только больше увязал в тонких сетях. Одежда, разбухшая, намокшая до невозможности, тянула меня на дно, в неизвестность. Я не мог сопротивляться этому, да и не хотел. Не хотелось вообще ничего. Мой родной дом разлетелся грудой опавших листьев, собранной каким-то старательным дворником. Его больше не было. Не было и самого меня. Кто я теперь? Я еду непонятно куда, у меня болит живот от голода и страха, в глазах до сих пор стоит муть, а в горле осела противная сухость. Мою голову разрывают мысли. Тупая боль режет меня на куски. Мои руки… Это мои руки? Это моя голова? Это мои мысли? Это всё не моё! Это чужое, взятое напрокат или в аренду. Меня уже нет, от меня ничего не осталось. Если я сейчас нащупаю в кармане телефон, позвоню матери, узнает ли она меня? Может и узнает. Спросит, не голодаю ли я и здоров ли. «Нет, не голодаю. Да, здоров». Но я не узнаю себя…
Щелчок. Я открыл глаза. На сиденьях никого не было. На полу – грязные разводы от старых ботинок и туфель. Салон опустел. В углу смутно виднелась карта маршрута и чернели цифры тарифа. Через запотевшее оконное стекло ничего нельзя было разобрать. Одно было ясно: автобус не двигался. Откуда-то повеяло холодом, из-за чего я поёжился и осмотрелся. Двери были открыты. Я встал с места и спустился по ступенькам.
Небо нависло надо мной сизым океаном. Под ним расстилалось поле, шепчущее пригибающимися от ветра колосьями овса. Они, как волны, медленно и вальяжно шевелились, и казалось, что в этой массе кто-то бегает. Дорога, по которой мы ехали, была длинным мостом через эту тоскливую безмятежность. Тишина. Только шёпот колосьев. Оглянулся. Автобуса уже не было. Он просто растворился в воздухе. Страха не было. Живот больше не крутило, глаза больше не закрывала плёнка мути. Позади меня было такое же море колосьев, среди которого я заметил что-то большое и серое, похожее на слона. Оно манило меня, звало к себе, будто желая разделить со мной тишину. Я не отрывал взгляда от него. Двигался медленно, тяжёлыми ногами переходя дорогу, и в конце концов врезался поле. Колосья тут же обступили меня, я оказался в них по пояс. Но серый предмет — крыша какого-то старого здания — всё манил меня. И я, поколебавшись с минуту, двинулся к нему, ломая хрустящие тела колосьев ботинками.
Посреди поля, среди прибитой к земле травы, возвышался старый деревянный коровник. Его стены из старых, высохших досок, покрытых кругами ржавого цвета лишайников, еле держали на себе проломленную крышу с остатками шифера, будто стараясь сохранить последнее, что осталось от их прошлой жизни. Стены помнили ещё мычание коров в стойлах, запах навоза, сена и парного молока, стекающего по стенкам железного ведра одинокой доярки, въелся в них, казалось, способных рассыпаться от малейшего к ним прикосновения. Время прошло, коровник теперь никому не был нужен, всё живое покинуло его, но он продолжал стоять. Когда-то его стены должны были с протяжным скрипом повалиться вовнутрь, продавленные крышей, и похоронить под собой, печально вздохнув, всю многолетнюю сухую траву и память. Но они всё ещё держались, скреплённые временем, прижатые друг к другу ветрами и сбитые грозами, и не мыслили никакого другого для себя существования. В любой момент они могли вспыхнуть от удара молнии или от полевого пожара, но всегда выстаивали любое испытание, лишь на досках можно было рассмотреть тёмные полосы от огня. Ветер гулял в щелях стен, свободно залетая в огромную дыру в крыше, скалящуюся обломками балок и стропил, гонял в полутьме по углам пустых стойл клубки травы и обрывки полуистлевших тканей, оставшиеся от подолов доярок. Дверь тихонько скрипела, огромные петли давно проржавели. Весь коровник сам походил на скелет коровы, большой и старой, разлёгшейся на покой среди овса и тихонько умершей под серым небом.
Я обошёл его кругом, заглянул внутрь. Там, в его чреве, было холодно и мрачно, но чувствовалось присутствие какой-то необыкновенной жизни, чего-то максимально родного и живого. Я подошёл к его стене, опёрся на неё и под скрип досок сполз вниз, усевшись на траву. В кармане нашлась давно забытая пачка сигарет. Закурив, я посмотрел на дыру в крыше. Сквозь неё были видны небеса, всё такие же серые, но теперь смотрящие на меня со скорбной надеждой, как Богоматерь. Дым от сигареты тянулся вверх, уходил в дыру, растворяясь в небе. Теперь и я сам держал его, на маленьком столбике своего дыма. Всё вокруг молчало. Молчал и я. И в этом молчании медленно текла сама жизнь.
Полчаса спустя я уже ехал на автобусе домой. В салоне никого не было. Далеко позади остались поля и старый коровник. Я смотрел в окно и видел, как медленно приближается ко мне город. Но я уже ничего не боялся. Откинувшись на спинку кресла и вспоминая доски коровника, я представил себе большое зелёное поле, реку, сверкающую своими мокрыми боками на солнце, и стадо коров, спокойно пощипывающих траву под безгранично чистым и удивительно мирным небом.
Комментарий Даниила Пяткина:
В орнаментальной прозе Максима наррация разворачивается как реализация антропоморфной метафоры: дом — утроба. Пуповина существования, телесно-онтологическая память места — с одной стороны, связывает, «контролирует» бытие героя-нарратора, а с другой — выступает необходимым звеном на пути самоопределения и жизненной инициации. Разорвать пуповину, выйдя на новый уровень реальности, — вот экзистенциальный ритуал, который Максим пытается совершить с не искушённым натурализмом и сквозной метафорикой читателем.
Слово автора:
«Слово — это сгусток смысла. Собирая эти смыслы в снежки (те же сгустки), писатель запускает их в «Другого». От поэта остаётся только взгляд, брошенный в мир. Мои тексты — это уже отдельное от меня, «не-Я», это вещи сами по себе. Я могу только регулировать оптику», — М. Бычков.
ЧАСТЬ РЕЧИ
Анастасия Ануфриева
Пожалуй, не знаю иного средства, кроме поэзии, позволяющего одновременно воспринимать весь мир в его полноте.
исповедальная лирика
Анастасия Ануфриева — поэт, историк. Родилась и начала писать стихи в Томске, участвовала в литературных студиях А. Р. Рубана, А. И. Казанцева.
Лауреат Астафьевской премии в номинации «Ранний дебют» (2008). Член Союза писателей Москвы. Кандидат исторических наук, доцент кафедры истории средних веков Исторического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова.
Автор поэтических книг:
«Май номер двенадцать» (2004);
«На небе и возле» (в соавторстве с А. Р. Рубаном, 2004).
Стихи также публиковались:
в журналах «Арион» (Москва), «Сибирские Афины» (Томск), «Начало века» (Томск), «День и ночь» (Красноярск) и др.
Стихи Анастасии можно найти в ряде коллективных сборников.
ПАМЯТИ ТАТЬЯНЫ БЕК
Что касается Кёльна — я там никогда не бывала,
Но читала, что Кёльн этой ночью до крыш замело
Так, что птицы поют в витражах, но не слышно хорала:
Гаснет звук — потому что февраль, и повсюду бело.
А над белым пространством нависло свинцовое время,
Беспощадное к кассовым чекам и календарям.
Но быстрее других умирает проросшее семя, —
Лишь ненужная память теснится по пыльным углам.
Завтра будет весна, и земля похмелится дождями,-
Дай-то Бог, чтобы эти дожди хоть кого-то спасли.
Только снова земля под ногами полна семенами,
И какая-то сила всё тянет их из-под земли.
Комментарий Олега Вялова:
Пространство текста предполагает дихотомию и в то же время единство двух определенных начал: с одной стороны — загустевшее февральское время, выбеленный, вычищенный и даже неживой мир, с другой — весна, оживляющие дожди и проросшее семя («живая» и «мертвая» вода в одном стакане). Лирический субъект, находясь в ситуации безвременья, завис где-то между — только с этой (пограничной) позиции можно усмотреть циклы рождения и угасания жизни. Семена, без конца прорастающие — тот творческий зуд, который передается от одного поколения другому, от ушедшего поэта к вновь прибывшему. Вопрос в том, насколько трагично это положение «левитации» между мирами, положение отсутствия принадлежности чему-либо, оторванности (и в этом диалог с самой Бек: «Я — дерево, растущее на крыше. // Я слабосильнее, кривее, ниже // Обыкновенных, истинных…»).
Слово автора:
«Пожалуй, не знаю иного средства, кроме поэзии, позволяющего одновременно воспринимать весь мир в его полноте.
Только она не требует изгонять лёгкость, чтобы сохранить весомость (или наоборот), отказываться от многозначности, чтобы не утратить ясность (или наоборот), уничтожать боль, чтобы сберечь радость (или наоборот), отрекаться от веры, чтобы оставить место отчаянию (или наоборот).
Всё это благодаря ей оказывается возможно совместить, и совместив — остаться лицом к лицу с миром, как он есть. А это — опыт, который непросто вынести, и последствия которого могут оказаться непредсказуемыми. Лучше подумайте заранее, стоит ли идти на подобный риск», — А. Ануфриева.
Лауреат Астафьевской премии в номинации «Ранний дебют» (2008). Член Союза писателей Москвы. Кандидат исторических наук, доцент кафедры истории средних веков Исторического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова.
Автор поэтических книг:
«Май номер двенадцать» (2004);
«На небе и возле» (в соавторстве с А. Р. Рубаном, 2004).
Стихи также публиковались:
в журналах «Арион» (Москва), «Сибирские Афины» (Томск), «Начало века» (Томск), «День и ночь» (Красноярск) и др.
Стихи Анастасии можно найти в ряде коллективных сборников.
ПАМЯТИ ТАТЬЯНЫ БЕК
Что касается Кёльна — я там никогда не бывала,
Но читала, что Кёльн этой ночью до крыш замело
Так, что птицы поют в витражах, но не слышно хорала:
Гаснет звук — потому что февраль, и повсюду бело.
А над белым пространством нависло свинцовое время,
Беспощадное к кассовым чекам и календарям.
Но быстрее других умирает проросшее семя, —
Лишь ненужная память теснится по пыльным углам.
Завтра будет весна, и земля похмелится дождями,-
Дай-то Бог, чтобы эти дожди хоть кого-то спасли.
Только снова земля под ногами полна семенами,
И какая-то сила всё тянет их из-под земли.
Комментарий Олега Вялова:
Пространство текста предполагает дихотомию и в то же время единство двух определенных начал: с одной стороны — загустевшее февральское время, выбеленный, вычищенный и даже неживой мир, с другой — весна, оживляющие дожди и проросшее семя («живая» и «мертвая» вода в одном стакане). Лирический субъект, находясь в ситуации безвременья, завис где-то между — только с этой (пограничной) позиции можно усмотреть циклы рождения и угасания жизни. Семена, без конца прорастающие — тот творческий зуд, который передается от одного поколения другому, от ушедшего поэта к вновь прибывшему. Вопрос в том, насколько трагично это положение «левитации» между мирами, положение отсутствия принадлежности чему-либо, оторванности (и в этом диалог с самой Бек: «Я — дерево, растущее на крыше. // Я слабосильнее, кривее, ниже // Обыкновенных, истинных…»).
Слово автора:
«Пожалуй, не знаю иного средства, кроме поэзии, позволяющего одновременно воспринимать весь мир в его полноте.
Только она не требует изгонять лёгкость, чтобы сохранить весомость (или наоборот), отказываться от многозначности, чтобы не утратить ясность (или наоборот), уничтожать боль, чтобы сберечь радость (или наоборот), отрекаться от веры, чтобы оставить место отчаянию (или наоборот).
Всё это благодаря ей оказывается возможно совместить, и совместив — остаться лицом к лицу с миром, как он есть. А это — опыт, который непросто вынести, и последствия которого могут оказаться непредсказуемыми. Лучше подумайте заранее, стоит ли идти на подобный риск», — А. Ануфриева.
Андрей Шебалин
Стихотворение появилось в результате игры, можно сказать, случайно. За это и люблю поэзию — что она выстраивает хаос в порядок.
экзистенциальный реализм
Андрей Шебалин — студент магистратуры курса Философского факультета ТГУ.
***
Уезжает, стучит издали
Цепь вагонов. Тревожная рябь
На руках. Шум стоит, я — не выстою.
Беззащитен, хоть грабь.
В чёрной вате восход движется.
Серый снег выдыхаешь, смеясь.
В нём контраст — белизна твоих рук, лица.
Так не к месту ей грязь,
Пыль гнедая, привокзальная,
В столь же пыльной сухой суете.
Ты в норильских снегах — впереди, а я
Нигде.
Комментарий Степана Давыдова:
Когда сердцебиение норовит сойти с рельс железнодорожного метра, протестуя то паузой, то синкопой; когда грузное небо разбужено выстрелом дактиля, но всё никак не стянет с лица одеяла; когда в горле, сухом от мороза и копоти, уже не родится привычного звука — начинается великая игра. На жизнь ли? на смерть?.. Строки Андрея Шебалина убеждают, что лавров достойна одна лишь смелость, с какой поэт ступает на поле битвы с судьбой и одиночеством — битвы сколь беспощадной, столь вечной.
Слово автора:
«Стихотворение появилось в результате игры, можно сказать, случайно. За это и люблю поэзию — что она выстраивает хаос в порядок», — А. Шебалин.
***
Уезжает, стучит издали
Цепь вагонов. Тревожная рябь
На руках. Шум стоит, я — не выстою.
Беззащитен, хоть грабь.
В чёрной вате восход движется.
Серый снег выдыхаешь, смеясь.
В нём контраст — белизна твоих рук, лица.
Так не к месту ей грязь,
Пыль гнедая, привокзальная,
В столь же пыльной сухой суете.
Ты в норильских снегах — впереди, а я
Нигде.
Комментарий Степана Давыдова:
Когда сердцебиение норовит сойти с рельс железнодорожного метра, протестуя то паузой, то синкопой; когда грузное небо разбужено выстрелом дактиля, но всё никак не стянет с лица одеяла; когда в горле, сухом от мороза и копоти, уже не родится привычного звука — начинается великая игра. На жизнь ли? на смерть?.. Строки Андрея Шебалина убеждают, что лавров достойна одна лишь смелость, с какой поэт ступает на поле битвы с судьбой и одиночеством — битвы сколь беспощадной, столь вечной.
Слово автора:
«Стихотворение появилось в результате игры, можно сказать, случайно. За это и люблю поэзию — что она выстраивает хаос в порядок», — А. Шебалин.
Даниил Пяткин
Поэзия — это игра в дартс. Поэтому слова должны быть меткими, а поэтическая форма — небольшой.
пейзажная лирика
Даниил Пяткин — студент направления «Отечественная филология» ТГУ.
Победитель Международного молодёжного литературного фестиваля «Поэзия кино» (Санкт-Петербург, 2021).
Публиковался в онлайн-журнале «Речь».
ГРОЗДЬЯ
о,
это чувство удара о землю,
как в детстве.
и снег колючий,
словно щетина отца.
могучие руки деревьев,
такие же жёсткие и натруженные снаружи,
с выходящими венами веток,
с кистями, красными от мороза.
как капилляры, ещё не созревших яблок
свисают плоды.
а
после детства
некуда деться.
раздеться б,
прижаться б к земле —
в земляную постель —
и чтобы накрыло
теплым декабрьским снегом,
пепельным, словно отцовская седина.
Комментарий Егора Евсюкова:
Поэзия любит вещи, как любит их ребёнок: трогательно щупает, баловито хватает и встряхивает до самой сути – творчески играя, познаёт мир. Детский мир и мир вообще, первобытное родство с ним — быть может, колыбель любого поэта и, шире, человека. Но: разрыв, выпадение вон, удар оземь. Тогда — взрослость и смерть. Но: поэзия против смерти — метафора против закостенелой взрослости. Вернуться туда — назад, в детство — поэтически пытается и Даниил. Ветвистая, растущая «здесь и сейчас», словно дерево, образность. Элегичность строки. Лаконизм. — Попытка эта, тем не менее, по-взрослому серьёзна.
Слова автора:
«Поэзия — это игра в дартс. Поэтому слова должны быть меткими, а поэтическая форма — небольшой. Так легче прицелиться: дротик слова — образ, метишь им в бытие, надеясь приколоть вещь, словно бабочку, в наименьшее количество касаний. Иначе мир дырявится и рвётся впустую, сквозит бездной. И чем больше и разверзней эта бездна, тем тоньше и неприметней на её фоне чешуекрылый силуэт — сама жизнь. Только поэту — если угодно, энтомологу — позволена эта кропотливая работа», — Д. Пяткин.
Победитель Международного молодёжного литературного фестиваля «Поэзия кино» (Санкт-Петербург, 2021).
Публиковался в онлайн-журнале «Речь».
ГРОЗДЬЯ
о,
это чувство удара о землю,
как в детстве.
и снег колючий,
словно щетина отца.
могучие руки деревьев,
такие же жёсткие и натруженные снаружи,
с выходящими венами веток,
с кистями, красными от мороза.
как капилляры, ещё не созревших яблок
свисают плоды.
а
после детства
некуда деться.
раздеться б,
прижаться б к земле —
в земляную постель —
и чтобы накрыло
теплым декабрьским снегом,
пепельным, словно отцовская седина.
Комментарий Егора Евсюкова:
Поэзия любит вещи, как любит их ребёнок: трогательно щупает, баловито хватает и встряхивает до самой сути – творчески играя, познаёт мир. Детский мир и мир вообще, первобытное родство с ним — быть может, колыбель любого поэта и, шире, человека. Но: разрыв, выпадение вон, удар оземь. Тогда — взрослость и смерть. Но: поэзия против смерти — метафора против закостенелой взрослости. Вернуться туда — назад, в детство — поэтически пытается и Даниил. Ветвистая, растущая «здесь и сейчас», словно дерево, образность. Элегичность строки. Лаконизм. — Попытка эта, тем не менее, по-взрослому серьёзна.
Слова автора:
«Поэзия — это игра в дартс. Поэтому слова должны быть меткими, а поэтическая форма — небольшой. Так легче прицелиться: дротик слова — образ, метишь им в бытие, надеясь приколоть вещь, словно бабочку, в наименьшее количество касаний. Иначе мир дырявится и рвётся впустую, сквозит бездной. И чем больше и разверзней эта бездна, тем тоньше и неприметней на её фоне чешуекрылый силуэт — сама жизнь. Только поэту — если угодно, энтомологу — позволена эта кропотливая работа», — Д. Пяткин.
Егор Евсюков
Слова — от корней. Древние, полузабытые, раскопанные до этих самых корней, — только такие СЛОВА заставляют БЫТИЕ резонировать.
ритуальный реализм
Егор Евсюков — студент направления «Литературное творчество» ТГУ. Молодой учёный, исследователь ранней лирики Б. Ахмадулиной и мифопоэтики Е. Летова. Теоретик и практик ритуального реализма.
Победитель Международного литературного фестиваля-конкурса «Устами детей говорит мир» (Томск, 2022).
Лауреат третьей степени городского поэтического турнира «Предназначено на СЛЭМ» (Томск, 2022).
Публиковался в онлайн-журнале «Речь» и томском литературно-краеведческом журнале «Начало века».
ЭЛЕГИЯ 2 (ИЗ ЦИКЛА «ЭКО-ЭЛЕГИИ»
Победитель Международного литературного фестиваля-конкурса «Устами детей говорит мир» (Томск, 2022).
Лауреат третьей степени городского поэтического турнира «Предназначено на СЛЭМ» (Томск, 2022).
Публиковался в онлайн-журнале «Речь» и томском литературно-краеведческом журнале «Начало века».
ЭЛЕГИЯ 2 (ИЗ ЦИКЛА «ЭКО-ЭЛЕГИИ»
в доме прабабки полынью пропахли полы:
– дощатые
с плесневой прóгнилью –
– треснули
с силою лопнули –
– взныли натужно
– навзрыд –
под поступью грузных сапог, как плаксивые бабы.
– пóминки
долгие проводы –
– старые
новые лица –
губы загрублые стиснув,
прадед
еле шагнул за порог.
замер,
жадно зажав в кулаке довоенную фотокарточку,
зарёванную втайкé, от всех позапряченную.
в нетопленном доме вопли сгущаются в шёпоты.
закатное солнце, как медленный воск догорелых свечей,
– стекает
стекает –
– стекает
на стылые тесные стены – тени гостей
устало садятся за стол, устланный скатертью пыли.
полынь, всюду запах полыни.
горький, густой.
Комментарий Даниила Пяткина:
Вернуться к вещам, преодолев пустые знаки. Вещь, вещь и только вещь. В поэзии Егора мастерская рифмовка, схлёст звукописи, смысловых оттенков и образоряда каждой строфы заставляют саму реальность говорить — липкий воск, перетекающий из строки в строку. Егор вершит в слове колдовской ритуал, с головой погружающий в себя читателя. Подзвучивая голоса предметов и обнажая их суть, поэт воскрешает в обыденной реальности её первобытный облик, ощуп и смысл.
Слово автора:
«Сейчас модно, говоря о поэзии, иметь в виду слова. И слова о словах. И слова о словах, которые о словах. Гиперметазнак. Интертекст. Дискурс. Но вещь, тело, реальность затерялись в этом безустальном бубнеже и пустописи. Оторвались от слов. А слова — от корней. Древние, полузабытые, раскопанные до этих самых корней, — только такие СЛОВА заставляют БЫТИЕ резонировать. Пусть с болью, навзрыдно, со стоном. Так дерево гнётся, ломаясь: корнями наружу, прочь из родительской почвы... Так звучат эко-элегии... Для поэта главное — проведя ритуал заземления, разговорить вещи. А понять, что они скажут, — задача читателя. И, глубже, — человека», — Е. Евсюков.
Вернуться к вещам, преодолев пустые знаки. Вещь, вещь и только вещь. В поэзии Егора мастерская рифмовка, схлёст звукописи, смысловых оттенков и образоряда каждой строфы заставляют саму реальность говорить — липкий воск, перетекающий из строки в строку. Егор вершит в слове колдовской ритуал, с головой погружающий в себя читателя. Подзвучивая голоса предметов и обнажая их суть, поэт воскрешает в обыденной реальности её первобытный облик, ощуп и смысл.
Слово автора:
«Сейчас модно, говоря о поэзии, иметь в виду слова. И слова о словах. И слова о словах, которые о словах. Гиперметазнак. Интертекст. Дискурс. Но вещь, тело, реальность затерялись в этом безустальном бубнеже и пустописи. Оторвались от слов. А слова — от корней. Древние, полузабытые, раскопанные до этих самых корней, — только такие СЛОВА заставляют БЫТИЕ резонировать. Пусть с болью, навзрыдно, со стоном. Так дерево гнётся, ломаясь: корнями наружу, прочь из родительской почвы... Так звучат эко-элегии... Для поэта главное — проведя ритуал заземления, разговорить вещи. А понять, что они скажут, — задача читателя. И, глубже, — человека», — Е. Евсюков.
Елена Клименко
Пишу давно. Люблю смотреть в окно, писать письма и перечитывать собственные дневники.
медитативная лирика
Елена Клименко — томский поэт, член Союза писателей России. Окончила Томский приборостроительный техникум (1982), факультет психологии ТГПУ (2021). Работает в НОЦ теории образования ТГПУ. Входит в творческий совет кемеровского литературного журнала «После 12».
Автор поэтических книг:
«Неуместные письма» (2000);
«В подстрочнике мая» (2003);
«Время вить гнездо» (2009);
«Времена и города» (2015);
«Круговорот стихов в природе» (2018);
«Вечнозелёное время» (2019).
Публиковалась:
В газетах «Русская мысль» (Париж), «Интеллигент» (международная газета), «Литературная Россия» (Москва), «Сибирская газета» (Томск), «Молодой сибиряк» (Омск), «Молодой ленинец» (Томск), «Народная трибуна» (Томск).
В большом количестве журналов Томска и других городов.
Участница Международного фестиваля русской поэзии и культуры «Болдинская осень в Ковент-Гардене» (Лондон, 2007), а также множества других фестивалей.
Является членом жюри многочисленных литературных конкурсов.
Стихи Елены можно найти более чем в двадцати коллективных сборниках.
Руководитель студии «Литературная среда» при ФДП ТГПУ (2005-2015).
Награждена медалью ТГПУ «За заслуги в области образования» (2008).
В ПОДСТРОЧНИКЕ МАЯ ЧЕРЁМУХИ ХОЛОД
в подстрочнике мая черёмухи холод
волнистые знаки, сулящие голод,
тревожные ночи, дорог многоточие
и многое прочее прочее прочее
вошедшее прочно в простые тетради
когда не осталось ни жеста ни взгляда
и в памяти только черемухи запах
и бледная немощь чужих фотографий
где музыка чувства на ноты разъята
слова не помогут вернуться обратно
от слез и на солнце останутся пятна
а наше грядущее - нолик квадратный
Комментарий Егора Евсюкова:
Быть поэтом — не только искать и устанавливать между вещами таинственные связи, но и ощущать болезненный разрыв и распад: связей, вещей, слов. Чувствовать экзистенциальное крещендо в разъятой музыке бытия — разлуку, нелюбовь, невстречу с миром. Таковы и медитативные, математически выверенные стихи Елены. В них боль нельзя выкрикнуть, разлад нельзя сжечь в безрассудном аффекте — только облечь их в медлительный и тягучий поток интеллектуально-чувственной рефлексии.
Слово автора:
«Пишу давно. Люблю смотреть в окно, писать письма и перечитывать собственные дневники. В стихах стремлюсь быть математически точной (в соответствии с первым образованием)», — Е. Клименко.
Автор поэтических книг:
«Неуместные письма» (2000);
«В подстрочнике мая» (2003);
«Время вить гнездо» (2009);
«Времена и города» (2015);
«Круговорот стихов в природе» (2018);
«Вечнозелёное время» (2019).
Публиковалась:
В газетах «Русская мысль» (Париж), «Интеллигент» (международная газета), «Литературная Россия» (Москва), «Сибирская газета» (Томск), «Молодой сибиряк» (Омск), «Молодой ленинец» (Томск), «Народная трибуна» (Томск).
В большом количестве журналов Томска и других городов.
Участница Международного фестиваля русской поэзии и культуры «Болдинская осень в Ковент-Гардене» (Лондон, 2007), а также множества других фестивалей.
Является членом жюри многочисленных литературных конкурсов.
Стихи Елены можно найти более чем в двадцати коллективных сборниках.
Руководитель студии «Литературная среда» при ФДП ТГПУ (2005-2015).
Награждена медалью ТГПУ «За заслуги в области образования» (2008).
В ПОДСТРОЧНИКЕ МАЯ ЧЕРЁМУХИ ХОЛОД
в подстрочнике мая черёмухи холод
волнистые знаки, сулящие голод,
тревожные ночи, дорог многоточие
и многое прочее прочее прочее
вошедшее прочно в простые тетради
когда не осталось ни жеста ни взгляда
и в памяти только черемухи запах
и бледная немощь чужих фотографий
где музыка чувства на ноты разъята
слова не помогут вернуться обратно
от слез и на солнце останутся пятна
а наше грядущее - нолик квадратный
Комментарий Егора Евсюкова:
Быть поэтом — не только искать и устанавливать между вещами таинственные связи, но и ощущать болезненный разрыв и распад: связей, вещей, слов. Чувствовать экзистенциальное крещендо в разъятой музыке бытия — разлуку, нелюбовь, невстречу с миром. Таковы и медитативные, математически выверенные стихи Елены. В них боль нельзя выкрикнуть, разлад нельзя сжечь в безрассудном аффекте — только облечь их в медлительный и тягучий поток интеллектуально-чувственной рефлексии.
Слово автора:
«Пишу давно. Люблю смотреть в окно, писать письма и перечитывать собственные дневники. В стихах стремлюсь быть математически точной (в соответствии с первым образованием)», — Е. Клименко.
Степан Давыдов
Пишу с тех пор, как научился писать. Приглашаю на прогулку всех, кого читаю. Вручаю стихи адресатам. Красоту считаю обёрткой для блага.
неоакмеизм
Степан Давыдов — студент направления «Литературное творчество» ТГУ.
Публиковался в онлайн-журнале «Речь».
СТУДЕНЧЕСКОЕ
После дома — буйство дыма;
мир — стихами не заткать!
И в трамвае с нелюбимой
делишь выспренний закат.
Всё один. Поди узнай-ка,
не пригрела ли кого
шелестящая изнанка
стройных улиц-рукавов.
Где же дверь, которой любы
два заливистых ключа?
Словно пышущие клумбы,
эта молодость — ничья.
Вновь проехались немного
с тою, с кем не по пути.
— Вот бы собственного Бога
на досуге нам найти…
Перекрестит иногда же!
Обеднев на пять монет,
напоследок тихо скажешь:
Бог — любовь, но Бога нет.
Комментарий Егора Евсюкова:
В поэзии Степана напряженность музыкальных исканий в духе И. Брамса сопрягается с пластикой и зримостью образов. Озвучить вещь, дав ей неповторимый голос, — значит обнажить жизненный и поэтический диссонанс, скрывающийся в реальности. И, обнажив, — попытаться художественно его преодолеть.
Слово автора:
«Пишу с тех пор, как научился писать. Приглашаю на прогулку всех, кого читаю. Вручаю стихи адресатам. Красоту считаю обёрткой для блага. Уверен, что музыка — это интонация речи, а поэзия — разговор по душам»,— C. Давыдов.
Публиковался в онлайн-журнале «Речь».
СТУДЕНЧЕСКОЕ
После дома — буйство дыма;
мир — стихами не заткать!
И в трамвае с нелюбимой
делишь выспренний закат.
Всё один. Поди узнай-ка,
не пригрела ли кого
шелестящая изнанка
стройных улиц-рукавов.
Где же дверь, которой любы
два заливистых ключа?
Словно пышущие клумбы,
эта молодость — ничья.
Вновь проехались немного
с тою, с кем не по пути.
— Вот бы собственного Бога
на досуге нам найти…
Перекрестит иногда же!
Обеднев на пять монет,
напоследок тихо скажешь:
Бог — любовь, но Бога нет.
Комментарий Егора Евсюкова:
В поэзии Степана напряженность музыкальных исканий в духе И. Брамса сопрягается с пластикой и зримостью образов. Озвучить вещь, дав ей неповторимый голос, — значит обнажить жизненный и поэтический диссонанс, скрывающийся в реальности. И, обнажив, — попытаться художественно его преодолеть.
Слово автора:
«Пишу с тех пор, как научился писать. Приглашаю на прогулку всех, кого читаю. Вручаю стихи адресатам. Красоту считаю обёрткой для блага. Уверен, что музыка — это интонация речи, а поэзия — разговор по душам»,— C. Давыдов.
Сёма Ткаченко
Каждое доведённое до конца стихотворение — это большой праздник свободы, выход мысли из ноосферы в материальное пространство.
метареализм
Сёма Ткаченко — студент Литературного института (семинар поэзии Олеси Николаевой). Родился в Томске в 2001 году, окончил немецкую гимназию (гимназию №6), с 2020 — живёт и учится в Москве.
Сооснователь арт-группы «бутырская школа».
Публиковался:
В мастерской журнала «Флаги»;
На портале «полутона»;
В студии «Новой карты русской литературы»;
На портале «Прочтение»;
В арт-дайджесте «Солонеба».
ДАЛЬ БЕСПАМЯТСТВА
всплывали лапы елей в глубине
молчащей тундры. сильно постарели
за это время те, кто их принёс.
погибших на проигранной войне
угрюмый часовой винил в потерях —
в застенках шёл мучительный допрос.
что разница? что хрупкие сады,
что плëс во льдах — почти одно и то же —
узнать бы, где плешивый кастелян
запрятал ключ. игла берёт следы,
иголка ищет нефть под толщей кожи,
мелькают вспышки, плавится экран.
в садах течёт бесплодная вода,
бескровная качается рябина.
по ленточке шагает дезертир.
скрип половиц надгробного пруда
по стёклам льда раскинул паутину —
и треском смеха вторит конвоир.
Комментарий Егора Евсюкова:
Поэзия — это игла: острота взгляда, зоркость к вещам и к языку, их взаимопрозрение и пронзение. И остриё этой иглы — метафора, пронизывающая и перекраивающая ткань бытия. В поэзии Сёмы привычная реальность перепрошивается, прирастая новыми узлами смыслов в плотном метафорически-звуковом письме.
Слово автора:
«Для меня поэзия — необходимость и один из важнейших инструментов высказывания. Всего в голове я разговариваю на трёх языках: некоторые мысли думаются только на русском, некоторые — на немецком. Третий язык — поэзия, и переводить с него сложнее всего. Каждое доведённое до конца стихотворение — это большой праздник свободы, выход мысли из ноосферы в материальное пространство. Такое дорогого стоит» — С. Ткаченко.
Сооснователь арт-группы «бутырская школа».
Публиковался:
В мастерской журнала «Флаги»;
На портале «полутона»;
В студии «Новой карты русской литературы»;
На портале «Прочтение»;
В арт-дайджесте «Солонеба».
ДАЛЬ БЕСПАМЯТСТВА
всплывали лапы елей в глубине
молчащей тундры. сильно постарели
за это время те, кто их принёс.
погибших на проигранной войне
угрюмый часовой винил в потерях —
в застенках шёл мучительный допрос.
что разница? что хрупкие сады,
что плëс во льдах — почти одно и то же —
узнать бы, где плешивый кастелян
запрятал ключ. игла берёт следы,
иголка ищет нефть под толщей кожи,
мелькают вспышки, плавится экран.
в садах течёт бесплодная вода,
бескровная качается рябина.
по ленточке шагает дезертир.
скрип половиц надгробного пруда
по стёклам льда раскинул паутину —
и треском смеха вторит конвоир.
Комментарий Егора Евсюкова:
Поэзия — это игла: острота взгляда, зоркость к вещам и к языку, их взаимопрозрение и пронзение. И остриё этой иглы — метафора, пронизывающая и перекраивающая ткань бытия. В поэзии Сёмы привычная реальность перепрошивается, прирастая новыми узлами смыслов в плотном метафорически-звуковом письме.
Слово автора:
«Для меня поэзия — необходимость и один из важнейших инструментов высказывания. Всего в голове я разговариваю на трёх языках: некоторые мысли думаются только на русском, некоторые — на немецком. Третий язык — поэзия, и переводить с него сложнее всего. Каждое доведённое до конца стихотворение — это большой праздник свободы, выход мысли из ноосферы в материальное пространство. Такое дорогого стоит» — С. Ткаченко.
Ян Пепел
Я пишу о незаметных людях. О тех, кто панически боится лишний раз пройтись по коридору средней школы.
лирика экзистенциального переживания
Ян Пепел — омский поэт. Замужем, домохозяйка. Резидент Омского поэтического содружества «Говорит Поэт».
ДЕВСТВЕННИЦЫ-САМОУБИЙЦЫ
Хорошим девочкам стихов не посвящают,
Стихи о мебели потребны лишь в яслях.
Хороших девочек вообще не замечают —
Косички-юбочки, тоска и недотрах.
Кому захочется стихов о манной каше?
О скучной, правильной душевной доброте?
О влажных снах и свежеубранной параше,
О тех, которые всегда — «совсем не те».
Зачем нужны стихи о верности собачьей?
Об одиночестве и холоде ночей,
Об их в подушку по ночам скулящем плаче,
О пыльной зависти заброшенных вещей.
О том, как хочется — и колется в надежде
Найти покой и утешение в игле.
Как загнивает на корню сердец их нежность,
Как тихо трупики качаются в петле.
На фоне множества блистательных красоток
Живут хорошие и пресные они.
В тоскливой сырости нетронутых «пелоток»
Проводят серые, порядочные дни.
Свой день сурка они безропотно встречают
В безмолвной брани и невидимой борьбе.
Хорошим девочкам стихов не посвящают,
Они стихи напишут сами о себе.
Комментарий Егора Евсюкова:
Есть плотно закупоренная, что консервная банка, область жизненного и поэтического исследования: «А по губам! Нельзя! Об ЭТОМ не говорят!». Или говорят? Добавим виртуальной мишуры, закамуфлируем лайками, густо замейкапим масками — и кровоподтёков (как и самой реальности) не видно. Банка не тронута, а единственный ножик на кухне из пластика.
Но: бытовая чернуха, грязно-шприцевой натурализм, холод социального дна — и губы сами бьются в кровь, пузырясь слюнявыми словами (что ещё остаётся? «..стихи напишут сами о себе»). Кромка вскрыта. Не пораниться нельзя. И Ян Пепел говорит об ЭТОМ, вооружившись эпатажем, вопросительно-ответным тоном и убийственно-интимными подробностями. О том, как НЕЛЬЗЯ — в укор всем правильным и равнодушным.
Слово автора:
«Я пишу о незаметных людях. О тех, кто безвестно гниет в наркопритонах, психоневрологических интернатах, одиноких замусоренных квартирах старых дев. О тех, кто панически боится лишний раз пройтись по коридору средней школы. Я — тихий голос в голове шизофреника, сжимающего в руке тупое ржавое лезвие», — Я. Пепел.
ДЕВСТВЕННИЦЫ-САМОУБИЙЦЫ
Хорошим девочкам стихов не посвящают,
Стихи о мебели потребны лишь в яслях.
Хороших девочек вообще не замечают —
Косички-юбочки, тоска и недотрах.
Кому захочется стихов о манной каше?
О скучной, правильной душевной доброте?
О влажных снах и свежеубранной параше,
О тех, которые всегда — «совсем не те».
Зачем нужны стихи о верности собачьей?
Об одиночестве и холоде ночей,
Об их в подушку по ночам скулящем плаче,
О пыльной зависти заброшенных вещей.
О том, как хочется — и колется в надежде
Найти покой и утешение в игле.
Как загнивает на корню сердец их нежность,
Как тихо трупики качаются в петле.
На фоне множества блистательных красоток
Живут хорошие и пресные они.
В тоскливой сырости нетронутых «пелоток»
Проводят серые, порядочные дни.
Свой день сурка они безропотно встречают
В безмолвной брани и невидимой борьбе.
Хорошим девочкам стихов не посвящают,
Они стихи напишут сами о себе.
Комментарий Егора Евсюкова:
Есть плотно закупоренная, что консервная банка, область жизненного и поэтического исследования: «А по губам! Нельзя! Об ЭТОМ не говорят!». Или говорят? Добавим виртуальной мишуры, закамуфлируем лайками, густо замейкапим масками — и кровоподтёков (как и самой реальности) не видно. Банка не тронута, а единственный ножик на кухне из пластика.
Но: бытовая чернуха, грязно-шприцевой натурализм, холод социального дна — и губы сами бьются в кровь, пузырясь слюнявыми словами (что ещё остаётся? «..стихи напишут сами о себе»). Кромка вскрыта. Не пораниться нельзя. И Ян Пепел говорит об ЭТОМ, вооружившись эпатажем, вопросительно-ответным тоном и убийственно-интимными подробностями. О том, как НЕЛЬЗЯ — в укор всем правильным и равнодушным.
Слово автора:
«Я пишу о незаметных людях. О тех, кто безвестно гниет в наркопритонах, психоневрологических интернатах, одиноких замусоренных квартирах старых дев. О тех, кто панически боится лишний раз пройтись по коридору средней школы. Я — тихий голос в голове шизофреника, сжимающего в руке тупое ржавое лезвие», — Я. Пепел.